Но в следующее мгновение я почувствовал быстрый бросок. — Фрицы, — шепнула Надя, освобождаясь от меня. И тут же раздался у моего уха револьверный выстрел. Потом я чувствовал возле себя возню нескольких тел. Вот кто-то наступил на меня ногою. Я ухватился за неё. Это была мужская нога. Не помня себя от радости, обуявшей меня, я выхватил нож и взмахнул им вверх. Тело рухнуло и придавило собой мои ноги. Я нащупал руками шею немца. Она была горяча. В ней пульсировала кровь. Я стал душить его. Но руки слабо повиновались мне. Я собрал все свои последние силы и впился зубами в горло немца…
— Следующий! — сказал Данилыч, встряхивая простыню.
Начальник пожарной охраны поднялся и пошёл к креслу.
Воспользовавшись паузой, один из молодых людей спросил слепого:
— Что же с девушкой?
— А вот, слушайте: очнулся я только в госпитале. Нас подобрали продвинувшиеся вперёд наши части. Оказалось, что немцев было трое. Одного Надя убила выстрелом из револьвера, который я слышал. С двумя другими у неё произошла рукопашная схватка. Они пытались, должно быть, взять её живою, но легли рядом с нею. На теле Нади не было обнаружено других следов ранения, кроме раны, полученной от разрыва мины. Она, видите ли, была ранена в ногу тогда ещё, вместе со мной от разрыва мины, но скрывала от меня это. В неравной борьбе она истекла кровью от этой раны.
Да! Так вот, друзья, осталось во мне жгучее неугасимое чувство мести. И я сказал себе однажды: «Надя права. Стоило жить!». Радость мщения! Радость жизни! Это — святое чувство. Отомстить за родину, за себя, за Надю, за Колю Кайдалова. За всё зло, которое причинил нам враг. Отомстить! После я испытывал это чувство каждый раз, когда своими, зрячими теперь, руками упаковывал капсюли для фронта на военном заводе. Я вспоминал при этом, как лишённый всех других средств защиты и мести, я зубами вгрызался в горло врага…
— Чья очередь? — спросил Данилыч.
Теперь была очередь слепого. Он бережно положил на стол свою скрипку в футляре и на звук голоса смело пошёл к креслу.
Грустная, едва уловимая улыбка блуждала на его лице, обращенном к зеркалу, которое быть может впервые бесполезно для клиента, принимало в себя его отражение.
Он молчал, послушно подставляя под бритву старого мастера свои щёки.
Данилыч тщательно пробривал.
Вдруг слепой поднял осторожно руки и тихо произнёс:
— Постойте, папаша!
Данилыч остановился.
— Что такое? Беспокоит? — осведомился он.
— Нет, нисколько, — ответил слепой. — Скажите, товарищ мастер, вы не из Мелитополя?
— Оттуда. А что? Разве вы тамошний?
— Нет не тамошний. Я — уралец, но у вас я брился однажды.
— Вот ещё история! Да как же вы меня узнали?
— А знаете, я нигде больше не встречал в своей жизни, чтобы так брили, как вы бреете. Всегда сначала один раз всё лицо пробривают, а потом намыливают и второй раз всё лицо. А вы два раза одну половину лица пробриваете, а потом уже приступаете к другой. Я тогда ещё на это обратил внимание, а теперь, как вы стали второй раз правую щёку брить, я и вспомнил.
— Верно. Я об этом не подумал. Умер тот мастер давно, у которого я учился, а больше никто так не бреет. Вот поди ж ты. Запомнил ведь, тоже…
— Время такое было, папаша, на фронт уходил, каждая мелочь запомнилась. Помнишь, отец, сто пятьдесят человек добровольцев под Симферополь ушли?
— Как же, — вздохнул старик, — моя дочка, Надя, ушла тогда…
— Надя?!
— Да, Надя.
— Надежда Кирилловна?
— Слушайте, товарищ, вы знаете мою Надю?
Старик отнял от лица слепого бритву и прижал её обеими руками к груди, точно боясь выронить не то инструмент, не то собственное сердце.
— Знаю, — сказал слепой в волнении подымаясь со стула.
— Жива?
— Отец, гордись ею… Ведь это я о ней рассказывал.
Данилыч опустился в кресло. Слепой стал шарить его руками. Он нащупал голову старика и бережно притянул её к себе.
— Отец!
Данилыч сидел молча. Молчали остальные. В зале воцарилась мёртвая тишина. Только слышно было, как капля за каплей падала в таз вода с отпотевшего в умывальнике крана. Но вот старик медленно привстал с кресла, опираясь на слепого и обратился к посетителям:
— Такое дело, товарищи… Не могу… Уважьте старика… Я закрою… Руки что-то, того… Вы понимаете. Уж извините, пожалуйста.
Посетители поднялись с мест.
Когда вышел из парикмахерской последний посетитель, слепой запер за ним изнутри дверь.
* * *
С тех пор часто в летние, тихие вечера у полузакрытых окон мастерской подолгу задерживаются прохожие, чтобы послушать чудесную песню.
Бог знает, что это за песня!
Она хватает за сердце.
Молодой, мощный голос как бы рвётся из стен, сотрясая воздух, другой, мягкий, старческий умиротворяет его. Скрипка, сопровождающая пение, придаёт звукам человеческих голосов чарующую прелесть.
Никто не знает, что это за песня. О чём она говорит? Должно быть о тех, кто умер, утверждая жизнь. Кто дал нам счастье!
Может быть эта песня перекликается с тысячами таких же сердец, какие родили её, эту потрясающую своей простотой и силой, песню.
Может быть вы слышите её…
Н. Головин
СТИХИ
ЗАВОД
За городом, где был пустырь,Где только вьюги песни пели.Он поселился — богатырь,На звёзды жерла труб нацелив.
Их дымом чёрным заслоня,Как будто тучей грозовою.И зори первого огняВзметнул, как знамя боевое.
И горы дымные кругомГром повторили исполина.И прокатился этот громНад растерявшимся врагом,Над магистралями Берлина.
* * *
Ракеты, словно огненные змеи, над головой.Земля гудит, гремит зенит над нею… Друг, ты живой?
Друг, ты живой? Нам ночь в глаза пустила Огонь и дым.И оглушила злая, ослепила. В земле лежим.
В земле родной, под бурей. Онемели. Под треск и вой.Друг, ты живой? Фугасы засвистели… Взрыв за спиной.
Взрыв за спиной. Взметнуло и на спину Земля легла.И словно мать родная скрыла сына От бомб врага.
От бомб врага земля волной качалась. За взрывом взрыв…А гром умолк — гудящая дрожала За всех живых.
За всех живых, а я, склоняясь тенью, Кричал и звал.Друг, ты живой?! А он, согнув колени, В траве молчал.
И вновь ракеты алый свет над нами, Атаки весть.А друга кровь зовёт нас в бой, как знамя. Как сердца месть.
Столбы огня в окопах вражьих, рядом. Встань, друг, взгляни:То сердце разорвавшимся снарядом Твоё гремит.
Александр Лозневой
СТИХИ
ПЕРЕЯСЛАВЛЬ
Мы в этот город с автоматами входили.Так наша месть к врагу была остра —Что встань гора — мы б гору своротили,Лишь только б выйти к берегам Днепра.
А город, накануне разбомблённый,Едва дышал, полуживой и странный.Седые и простреленные клёныСмертельные показывали раны.
Светлеет день под небом Приднепровья,И мчится слава птицею крылатойО том, как мы проклятой вражьей кровьюЗдесь окропили камни в час расплаты.
ЖЕНА
За Днепром ли буду, за Дунаем,Пусть, куда б ни бросила война,Я скажу: — Любимая, родная.Вспомню слово нежное: жена.
Это слово в битвах на КубаниМного раз мне прибавляло сил.Я его засохшими губами,Раненый, в песках произносил,
Я его шептал, идя в разведку,В час такой мы думаем про жён,И в походных сумках их секреткиКак ключи от счастья бережём.
И. Иванов
ЗЕМЛЯКИ
Стихотворение
Ушли по тревогеДалёко полки,Сошлись на дорогеДрузья-земляки.
Лучи от закатаСурово леглиНа сталь автоматов,На лица в пыли.
Не сразу узналиДруг друга они,Но в памяти всталиВоенные дни…
Хотелось о многомСпросить, рассказать,Но только от ротыНельзя отставать.
— До встречи!— До скорой!— Вот адрес!— Пиши!..
Ревели моторы,Идущих машин…Звенели подковы,Качались штыки,
Чтоб встретились сноваДрузья-земляки.
Н. Шлыкунов